Бессмертники — цветы вечности - Роберт Паль

Через несколько дней ее и Афанасия Суркова повезли в Уфу. Стало быть, Петр находится в уфимской тюрьме, решила она. И не ошиблась: по прибытии сюда ей объявили, что арестована она по делу задержанного ее «сожителя» Петра Литвинцева, содержащегося ныне в уфимском тюремном замке. Ответить на ее вопросы об обстоятельствах этого дела и о самочувствии Петра отказались. Ни переписки, ни свиданий как подследственным им тоже не полагалось, так что переезд из Саратова в Уфу мало что менял в ее положении. Правда, теперь появилось ощущение, что они рядом, близко, может, всего лишь через стену друг от друга, и самое главное — она теперь знала: Петр жив.

По вопросам, задаваемым ей в ходе следствия, Варя поняла, что все интересы жандармского ротмистра Леонтьева сводятся в основном к личности Петра. Одно время он буквально изводил ее расспросами о прежней жизни «назвавшегося Литвинцевым» (ведь ей как жене это должно быть известно!), но она решительно отказалась от всяких показаний на этот счет и настойчиво требовала свидания.

Тогда жандармы занялись ею. Но как мало они знали! Два года прожила она в Уфе, и все эти годы принимала живейшее участие в деятельности уфимской организации большевиков, но никаких уличающих ее документов у жандармов не было. Ничего существенного не имела и саратовская полиция о ее работе в Саратове. Что же касалось ее прежних отношений с властями в Казани и Перми, то утаивать их она не стала, ибо навести требуемые справки им ничего не составляет и, кроме того, ей и тогда удавалось уходить от них чистой.

Собственное положение ее, таким образом, было вполне благоприятным, и о нем она не думала. Зато дело Петра вызывало в ней самые мрачные опасения. Арест вместе с группой эсдеков в феврале шестого, «вооруженный» побег из тюрьмы в сентябре седьмого, и вот еще один арест — с уликами, о которых может только мечтать любой следователь…

О работе на Урале конкретных сведений у ротмистра Леонтьева нет, но о ней он, по всему, догадывается. О том, где и с кем он замечался в Саратове, сообщила тамошняя полиция. Однако этому въедливому сыщику все мало! Убежденный в том, что и Литвинцев не его подлинная фамилия, он настойчиво пытается раскрыть его до конца. Зачем? Не собирается же он казнить его за каждое преступление отдельно! Ведь, как у любого смертного, жизнь у него только одна. Только одна!

Этот человек, который давно не принадлежит себе, стал для нее самым близким и дорогим. Месяцы, прожитые с ним, дали ей столько счастья, сколько не смогла принести вся жизнь. Это счастье — самое большое ее богатство. Его не найти даже при самом тщательном обыске, не внести ни в какой полицейский протокол, не заточить ни в какую тюрьму. Это счастье не подвластно ни царским законам, ни жандармским инструкциям. Оно так велико и так горячо, что с ним ей тепло даже в холодной камере тюремного замка. Оно так огромно, что его не в состоянии поколебать ни унижения, ни угрозы, ни страх самой смерти. Что бы ни случилось с Петром сейчас, этого счастья ей хватит на все оставшиеся годы, сколько бы их ни было, — чтобы опять и жить, и бороться…

На каждом допросе Варя настойчиво добивалась разрешения на свидание или хотя бы на переписку. Ей грубо отказывали, но она словно не слышала этих грубостей и стояла на своем.

По ночам, когда тюрьма затихала, ей вспоминались их первые короткие встречи, начиная с появления Петра в Уфе. Первая встреча у нее дома и… первая ссора! Сколько потом она ни пыталась вспомнить причину этой ссоры, но так ничего и не вспомнила. Как-то, смеясь, они пытались сделать это вместе, но и вместе всякий раз только беспомощно разводили руками: должно быть какой-то пустяк! А любящие сердца пустяков не помнят.

Здесь, в тюрьме, она неожиданно вспомнила и это. По дороге в Уфу поезд, в котором ехал Петр, ограбили какие-то вооруженные молодчики, то ли эсеры, то ли анархисты, то ли просто бандиты. Брали у пассажиров все, что было с ними, вплоть до мелочи. У Петра забрали последний пятак, — и все, естественно, во имя революции!

Ох и негодовал же тогда Петр! Ему, новичку на Урале, подумалось, что это и есть знаменитые уфимские боевики-большевики, слава о которых уже тогда гремела далеко за пределами края. То, что он увидел в поезде, никак не соответствовало образу настоящих революционных бойцов. Скорее всего это были мелкие грабители, лишь пользующиеся обстановкой и прикрывающиеся святым именем революции. А такого он не прощал. Вот и негодовал, требовал немедленной встречи с руководителями дружины, чтобы высказать им все в лицо и потребовать объяснений. Ей, знавший подлинный характер эсдековских боевиков, такой наговор на них показался кощунственной ложью, и они повздорили… А потом забыли об этом, потому что Петр быстро понял свою ошибку и полностью отдался работе в организации, а она… А она, наверное, потому, что полюбила этого человека и давным-давно забыла об этом забавном пустяке…

Сколько тревог и волнений пережила Варя, пока Петр был в тюрьме! Сколько раз намеревалась отправиться к нему с передачей или с намерением добиться свидания, но всякий раз брала себя в руки, смиряла свое сердце, потому что так было нужно. Именно в это время она и поняла, что любит. А потом был тот отчаянный побег, эта остроумная «свадьба» в доме у Калининых, эта стремительная гонка от Уфы до Дюртюлей, когда от счастья она совсем потеряла голову…

Теперь это счастье помогало ей жить.

Он здесь, он рядом!

Он тоже любит и думает о ней!

И они счастливы…

Глава тридцать пятая

Дверь камеры со скрежетом распахнулась, и сквозь решетку клетки Литвинцев увидел входящих к нему людей. Всех их он давно уже знал — смотрителя тюрьмы, надзирателей, жандармского ротмистра Леонтьева. «Опять допрос», — подумал он с глубочайшим безразличием и сел на своем топчане.

— Встать, Литвинцев! — пуча глаза, заорал надзиратель. — Сколько можно говорить: раз пришло начальство, арестанту положено встать!

— Велика честь, — усмехнулся Литвинцев, продолжая по-прежнему сидеть. — Если начальству неприятно стоять, когда я сижу, принесите ему стулья. Я не возражаю, господин надзиратель.

Тот, не найдясь, что ответить, уставился на ротмистра: вот, мол, какой этот арестант, никаких порядков не признает, смотрите сами, что с ним делать.

Ротмистр брезгливо отмахнулся и подошел к клетке.

— Это наша последняя встреча до суда, Литвинцев, — сказал он, глядя сквозь решетку. — Советую не пренебречь этой последней возможностью для чистосердечных признаний.

— Будут новые вопросы, ротмистр?

— Вопросы прежние. От кого получил и куда вез оружие?

— Не скажу.

— Знал ли членов боевой организации Ивана Кадомцева, Михаила Гузакова и Владимира Густомесова?

— Представления не имею.

— А если они сами признают тебя?

— Это их дело.

— Ввести!

К клетке подвели громыхающего цепями Гузакова. В тюремном одеянии Михаил казался еще выше и шире в плечах, настоящий Алеша Попович. Чтобы лучше разглядеть его лицо, Петр поднялся и подошел к решетке.

— Сидеть, Литвинцев! — тряся решетку, закричал надзиратель. — Сидеть, раз тебе говорят!

— Не могу, господин надзиратель, не могу. Всякий, кого вы тут заковали в цепи, мой друг и брат. Как же я могу сидеть при них, ведь стульев им, я думаю, вы не принесете?

— Оставьте его, — опять отмахнулся Леонтьев и встал рядом с Гузаковым. — Тебе знаком этот человек?

— Дайте поглядеть, — держась руками за клетку, недовольно проворчал Гузаков.

На мгновение глаза их встретились. И руки на ржавых прутьях тоже.

— Ну, признаешь, Гузаков?

— Нет, — отступая от клетки, сказал Михаил. — Впрочем, если бы и признал, все равно не сказал бы. Умирать предателем — последнее дело, ротмистр.

— Спасибо, брат мой, — громыхнув цепями, поклонился ему Петр.

Гузакова увели обратно — в такую же камеру и в такую же клетку.

На смену ему привели Густомесова. Высокий, тонкий, худой, Володя еле волочил тяжелые кандалы. Лицо со следами побоев. Давно не чесаные льняные волосы потемнели от тюремной грязи. В глазах-васильках — огоньки радости и надежды.

От слабости Густомесова изрядно качало. Подойдя к клетке, он обессиленно ухватился за прутья решетки и припал к ней лицом. Пальцы Литвинцева как бы нечаянно коснулись его мягких волос.

— Что, братишка, тяжела неволя? — участливо спросил он. — А ты все-таки держись, не показывай своей слабости, не радуй своих палачей.

— Молчать! — не удержался от крика и ротмистр. — Твое дело стоять и молчать, ясно? Иначе опять прикажу на две недели запереть в карцер!

Схватив Густомесова за плечо, он силой оторвал его от клетки и крикнул прямо в лицо:

— Ты знаешь этого человека? Кто он?

— Не знаю, господин ротмистр. Никогда не видел.